Неточные совпадения
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я
люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А
дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
— Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, — продолжал я после минуты молчания, — я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно
люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с
дочкой. Что они за люди?
Я жил у одного старого урядника, которого
любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую
дочку Настю.
Дно было усыпано мелким булыжником, и колеса производили такую музыку, что даже заставили замолчать Зеленого, который пел на всю Африку: «Ненаглядный ты мой, как
люблю я тебя!» или «У Антона
дочка» и т. д.
— Иди, иди, дочурка! — ободряет ее матушка, — здесь все добрые люди сидят, не съедят! Федор Платоныч!
дочка моя! Прошу
любить да жаловать!
— А потом, что это у вас за ангелочек эта Адочка, что за прелесть! Как она мила, какая умненькая; по-французски как говорит; и по-русски понимает — меня тетенькой назвала. И знаете ли, этак чтобы дичиться, как все почти дети в ее годы дичатся, — совсем этого нет. На вас так похожа, Федор Иваныч, что ужас. Глаза, брови… ну вы, как есть — вы. Я маленьких таких детей не очень
люблю, признаться; но в вашу
дочку просто влюбилась.
— Каллиграф у меня, господа,
дочка будет, право, каллиграф! — говорил он. Очень также
любил проэкзаменовать ее при посторонних из таблицы и, стараясь как бы сбивать, задавал таким образом...
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А
дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья —
любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
Старик представил меня жене, пожилой, но еще красивой южной донской красотой. Она очень обрадовалась поклону от дочери. За столом сидели четыре
дочки лет от четырнадцати и ниже. Сыновей не было — старший был на службе, а младший, реалист, — в гостях. Выпили водочки — старик
любил выпить, а после борща, «красненьких» и «синеньких», как хозяйка нежно называла по-донскому помидоры, фаршированные рисом, и баклажаны с мясом, появилась на стол и бутылочка цимлянского.
Надобно сказать, что поручик издавна
любил дам полных и черноволосых и если женился на сухопарой и совершенно белобрысой
дочке ополченца, то это чисто был брак по расчету.
Вот мерзких дел не надо, да ведь, пожалуй, и солгут: а ты с
дочками любишь слушать рабьи сплетни!» После таких слов долго ничего не говорили Степану Михайловичу.
— Ну, вот тогда и еще кто-нибудь, кроме Флаксмана, скажет во всеуслышание, что «жена не помеха искусству». Только ведь, батюшка Фридрих Фридрихович, кто хочет взростить такое чистое дитя, тот не спрашивает
дочку: «Кларенька, какой тебе, душечка, дом купить?», а учит ее щенка слепого жалеть, мышку, цыпленка;
любить не палаты каменные, а лужицу, что после дождя становится.
Коршунов. Гордей Карпыч, можно с
дочкой поцеловаться? А я, признаться… хе, хе… до этого охотник. Да ведь и кто ж не
любит!.. Хе, хе…
— Вот-с, рекомендую, — проговорил хозяин, — мои дочки-с. Эту вот Катей зовут-с, а эту Настей, а эта вот моя свояченица, Марья Павловна, о которой я уже имел удовольствие вам говорить. Прошу
любить да жаловать.
— А так-то
любил, что и сказать мудрено… у них, вишь,
дочка была… она и теперь у матери, да только в загоне больно: отец, Никита-то, ее добре не
любит… Ну, как остался он у нас так-то старшим после смерти барина, и пошел тяготить нас всех… и такая-то жисть стала, что, кажись, бежал бы лучше: при барине было нам так-то хорошо, знамо, попривыкли, а тут пошли побранки да побои, только и знаешь… а как разлютуется… беда! Бьет, колотит, бывало, и баб и мужиков, обижательство всякое творит…
— Да, да, — подхватила Софья Николаевна, между тем как
дочка ее не спускала с нее внимательного взора, — муж мой, конечно… он очень
любит детей.
Муж, которого она, по всем вероятностям, очень
любила, умер очень рано и ничего ей не оставил, кроме честного имени и
дочки Лины.
Русаков (садится со слезами). Так зачем же мы поедем? Она своей волей уехала, она своей волей бросила отца, насмех людям, бросила старика одного горе мыкать!
Дочка! не век тебе будут радости. Вспомнишь ты и обо мне. Кто тебя так
любить будет, как я тебя
любил?.. Поживи в чужих людях, узнаешь, что такое отец!.. Диви бы, я с ней строг был или жалел для нее что. Я ли ее не
любил, я ли ее не голубил?.. (Плачет.)
Никогда он так не
любил жизни, как теперь. Был он заяц обстоятельный, высмотрел у вдовы, у зайчихи,
дочку и жениться хотел. Именно к ней, к невесте своей, он и бежал в ту минуту, как волк его за шиворот ухватил. Ждет, чай, его теперь невеста, думает: «Изменил мне косой!» А может быть, подождала-подождала, да и с другим… слюбилась… А может быть и так: играла, бедняжка, в кустах, а тут ее волк… и слопал!..
Дети у них не жили, одну ее сохранил Господь, и крепко
любили родители белокурую
дочку свою.
— Да что ж ты полагаешь? — сгорая любопытством, спрашивала Таифа. — Скажи, Пантелеюшка… Сколько лет меня знаешь?.. Без пути лишних слов болтать не охотница, всякая тайна у меня в груди, как огонь в кремне, скрыта. Опять же и сама я Патапа Максимыча, как родного,
люблю, а уж
дочек его, так и сказать не умею, как
люблю, ровно бы мои дети были.
Она и две ее младшие, единокровные и единоутробные сестры, очень
любили мать и ее младшую
дочку княжну Валю, но самого князя не могли переносить.
Это походило на какую-то угрозу. Взволнованный старик в замешательстве, с невыразимою тоскою бросил тихий взгляд на свое детище. По всему было видно, что он
любит свою
дочку беспредельно, до безумия, до всякой слабости.
— Ты уруска, я лезгинка… Ты христианка… Гуль-Гуль правоверная, так что же! Ты
дочка брата Гуль-Гуль, а Аллах один у Урусов и правоверных. Гуль-Гуль
любит тебя, потому что Гуль-Гуль — тетка тебе. Полюби Гуль-Гуль, если можешь.
Я не
люблю балов, не умею танцевать и презираю светское общество, но не хотела возражать ради папы, который желал как можно скорее показать обществу свою почти взрослую
дочку.
Сколько ни
люблю тебя и ни жалею, а ежели, помилуй Бог, такой грех случится, тогда не токма ему, треклятому, но и тебе, моей
дочке, с плеч голову сорву.
Будь жива покойница Оленушка, и ей бы так не
любить свою
дочку рожоную да кормленую…
Как
дочку родную, они ее
любили, иной раз сами голодают, а хохлаточку накормят, сами холодают, а курочку в теплое местечко на нашестку сажают.
Отца Наташа видит мало и редко… Сам Андрей не знает, как держать себя с дочкой-барышней… Смущается, будто робеет даже. Но Наташа
любит отца.
Любит его открытое лицо нестареющего красавца, его мозолистые руки, его зычный голос.
Любит Наташа до безумия птицей лететь в быстрой тройке, управляемой отцом, по покрытым снегом полям Восходного… Рядом француженка m-lle Arlette, живая, молоденькая, веселая, как ребенок… Впереди отец… Стоит на передке тройки, гикает, свищет на быстрых, как ветер, коней.
А через три дня положили ее рядышком с Дуниной матерью, под деревянный крест на погосте, у которого сама она частенько молилась за упокой души покойницы-дочки. Соседи подобрали Дуню, скорее испуганную неожиданностью, нежели убитую горем. Бабушку Маремьяну Дуняша больше побаивалась, нежели
любила. Сурова была бабушка, взыскательна и требовательна не в меру. Чуть что, и за косичку и за ушенко оттреплет и без ужина отправит спать.
—
Люблю я ее, Боренька! Ведь единственная дочь, а в старости лучше утешения нет, как
дочка. Повидаться бы мне с ней. Можно, Боренька?
Не противясь такому решению, Сафроныч решил там и остаться, куда он за грехи свои был доставлен, и он терпел все, как его мучили холодом и голодом и напускали на него тоску от плача и стонов
дочки; но потом услыхал вдруг отрадное церковное пение и особенно многолетие, которое он
любил, — и когда дьякон Савва помянул его имя, он вдруг ощутил в себе другие мысли и решился еще раз сойти хоть на малое время на землю, чтобы Савву послушать и с семьею проститься.
Мамаев. Быть так. Спрашивает меня набольший-то: «У тебя
дочка барышня?» А голос-то у него так в душу теплою струею и льется. — Зовут ее барышней, ваше превосходительство, а доля у ней хуже крестьянской. «
Любит ли она Резинкина? будет ли с ним счастлива?» — спрашивает меня. — Души друг в друге не чают; а где любовь, там и счастье, — говорю я. Знаешь, Груня, вспомнил прошлые золотые деньки мои с покойной твоей матерью. — Тут он повел речь к ней (указав на Резинкину); говори, сватья!
— И молодец он у тебя,
люблю таких, сразу полонил тебя, — обратилась она к сперва смущенной ее появлением, а затем обрадовавшейся
дочке, — с ним не пропадешь.
Плакала Галя. Мать была всегда такая тихая да ласковая,
дочку Галю свою
любила. Как же не плакать? Их на свете-то только и было двое: мама да Галя Галя да мама. И вдруг умрет мама…